общественные новости

Сергей Бережной: «И прозреют, увидевшие это…»

Из фронтового блокнота

— Ты напиши, обязательно напиши обо всём, что увидел, — в голосе Фираза слышалась неприкрытая мольба.

— Пусть все знают, что они делают с моей Сирией, с моим народом. Пусть ужас поселится в душах людских от зла, чинимого этими нелюдями.

Мы шли вдвоем узкими улочками старого Дамаска от церкви Святого Павла к Большой Мечети Омейядов: православный грешник, не знающий многих канонов, которого однажды привела дорога с войны в храм для покаяния, да так и оставшегося душою в нем, и мусульманин, который сутки назад с упоением рассказывал мне историю христианства, а сегодня с раннего утра потащил меня в храм, чтобы помолиться за души наших сирийский друзей, погибших накануне в Дарайя.

Он вместе со мною стоял на коленях перед иконами, молился по-своему, что-то шепча, в поклонах касался лбом истертых веками каменных плит, ставил свечу и с надеждой устремлял взгляд вверх, туда, откуда с затаённой болью взирал Христос.

Может быть, и грех молиться вместе с мусульманином за души иноверцев: — суннита и алавита — и за брата своего по вере христианина Павла, совсем юного, с русым волнистым чубом и пронзительной сини глазами, — такого можно увидеть только в российской глубинке. Конечно же, он и не Павел вовсе, да только он, смеясь, просил называть его именно так, на наш манер:

— Ты русский, тебе не запомнить имя моё, так что зови, как звали первого христианина на земле сирийской. Я же ведь здесь, среди них, — он взмахом руки с улыбкой на устах обводил рукой тесно толпящихся бойцов, — тоже вроде как первый из христиан апостол Павел. А теперь вот и вы пришли, овцы заблудшие, — и шутливо кивал на меня, Марата, Василия и Фираза.

Всего за несколько дней роднее родней стали эти сирийские ребята из штурмовой группы армейской разведки и не мог отпустить теперь души их без молитвы. А ещё молились мы с Фиразом, чтобы пришёл наконец-то мир на эту древнюю землю.

А потом была мечеть Омейядов и уже Фираз молился по-своему, а я по своему подле саркофага, где находится честная глава Иоанна Крестителя…

А почему нельзя? — можно. Ведь ещё вчера смерть могла быть одна на всех, так почему же сегодня молитва не может быть тоже одна на всех!

***

Фираз — мой сирийский собрат по перу. Вообще-то он врач. Писательским трудом даже на кусок лепёшки не заработаешь, тем более, когда идёт война и давно уже никто ничего не издаёт. Но в клинику, в которой он работал, угодил снаряд и тогда Фираз окончательно взялся за писательское ремесло. Мотается вместе с тележурналистами то в Дарайю, то в Думу, то ещё куда-нибудь, и пишет, пишет, пишет… А ещё снимает: лица солдат и ополченцев, горящие глаза их, чтобы поняли — таких не сломить. Снимает истерзанные тела пленных, женщин, детей и их отрезанные головы, отрубленные руки и ноги, вспоротые животы: даже на мёртвых «идейная» оппозиция (оппозиция чего?! — авт.) не забывает делать бизнес, изымая почки, печень, роговицы глаз. Впрочем, не у мёртвых — органы должны быть живыми…

***

С Фиразом мы познакомились в телестудии. Случайно разговорились после интервью. Упросил Марата взять его с собою: во-первых, наш брат, писатель; во-вторых, русский знает не хуже любого из нас; в-третьих, вряд ли кто поведает историю и культуру страны так, как он. Были ещё аргументы, а тут и ребята подоспели — и сдался наш Марат. Телевизионщики отдали нам Фираза не сразу, да и то с условием: верните в целости и сохранности. Шутка, конечно: у войны своя рулетка.

— Понимаешь, за всю историю Сирии, Господь миловал её от войн этнических и религиозных. Мы были всегда единым народом. Теперь меж нами рознь и недоверие: алавиты не верят ни суннитам, ни шиитам, как не верят им и христиане, а те во врагов записали вчерашних соседей, братьев и сестёр — мир перевернулся. Может быть, эта война образумит нас?

— Война нанесёт столько ран, что кровоточить будут ещё долгие годы, а то и десятилетия. Война, может быть, и санация нации, да только цена ей слишком высока, — заметил я с грустью.

— Это памятник Юсефу аль-Азме — нашему первому министру обороны. Когда французская армия вторглась в только что провозгласившую независимость Сирию, он с несколькими сотнями вооруженных саблями и винтовками вчерашних крестьян перекрыл ущелье Мейсалун, преградив оккупантам путь на Дамаск. Случилось это 3 сентября 1920 год всего километрах в двадцати отсюда. Никто не понуждал их идти на смерть. Знали ведь изначально, что обречены, и полегли все там, в том ущелье вместе с Юсефом, но спасли честь страны.

Он так сказал, обращаясь к своим солдатам:

— Мы будем сражаться, чтобы никто и никогда не сказал, что Сирия сдалась без боя.

Абу Вали сбросил газ машины, словно давая осмыслить сказанное Фиразом. Тишина в салоне автомобиля не была гнетущей. К чему слова, коли разговаривают наши души об одном — о судьбе этой терзаемой страны и её будущем. Когда многоэтажки ушли вправо, открывая Дарайю, накрытую покрывалом темно-серого дыма, густо замешенного с пылью разрушаемых взрывами домов, Фираз нарушил молчание:

— Обратил внимание, что памятник повреждён? Это следы пуль и осколков: наёмники напали на Генштаб — он как раз рядом, и Юсеф снова сражался за независимость Сирии вместе со своим народом. Мы ведь сражаемся не за Асада, мы сражаемся за своё будущее и будущее нашей страны. Асад сейчас — это наш Юсеф, поэтому его портреты ты видишь на прикладах автоматов, на куртках солдат, на каждом шагу. Кстати, а вот тогдашнему монарху Фейсалу у нас памятников нет — он не сражался за свою страну.

***
В тот день мы лишь к вечеру выбрались из Дарайя, всё откладывая час расставания с этими людьми, добровольцами¸ взявшими в руки оружие по зову сердца. И казалось, что роднее их нет у нас никого на этой земле. Впрочем, почему казалось? Здесь мы были действительно одной крови.

— Вы русские? Так вы из России? — появившийся в подъезде только что взятого дома пожилой араб с густой седой щетиной, в линялой армейской куртке и стоптанных кроссовках сначала настороженно щупал взглядом нас, прислушиваясь к разговору, а потом, рывком закинув за спину «калаш», стал обнимать, прижимая по очереди к груди и что-то горячо говоря, всю нашу «аннушку» — «АННА-НЬЮС» — Марата, меня, Василия. А в глазах, в его агатовых глазах блестели слёзы радости.

— Что он говорит? — едва выбравшись из его крепких рук, спросил я Фираза.

— Он говорит, что любит Россию, что вместе с русскими он воевал против Израиля и в шестьдесят седьмом, и в семьдесят третьем, что и сейчас Россия с нами, хотя ей самой трудно — она одна, она окружена врагами, как и Сирия. Он говорит, что сейчас здесь решается не только судьба Сирии, но и судьба вашей страны. У него была своя лавка, но он закрыл её — война не приносит ни радости, ни дохода. Народ устал от крови, но она будет литься, если не покончить с этими бандитами здесь, в Дарайя, а затем в Думе, Хомсе, Алеппо.

Шакалы окружили Сирию, с их клыков капает слюна, смешанная с кровью. Они уже предвкушают лёгкую добычу, но сирийцев не сломить. Он пришёл, чтобы сражаться, чтобы победить или умереть — выбора нет — и привёл своих сыновей.

— Почему он говорит от имени сирийцев? Ведь и на той стороне тоже сирийцы, — перебил его я.

Фираз перевёл ему и тот с укоризной покачал головой и стал говорить, но уже без горячности, и в голосе его сквозила усталость. Фираз слушал его, ничем не выдавая эмоций, и вновь повернулся ко мне:

— Он сказал, что родился сирийцем и хочет умереть тоже сирийцем. Сирия — это их мать, а разве можно причинять боль матери? Те, кто сейчас окружён в Дарайя — уже не сирийцы, раз убивают свою страну. Они продажные собаки. Он говорит, что если мы не выстоим, то Сирию ждёт судьба Ирака и Ливии — раздел страны на воюющие территории. Поэтому он здесь со своими мальчиками.

***
Вечером мы сидели уже в кругу сирийских писателей в их домашней «резиденции» — несколько комнат в старом, типичном для Дамаска, доме, на столе традиционные сладости и кофе, — делились впечатлениями, но они хотели больше слышать о России, чем говорить о происходящем здесь.

Муршид, осторожно гася окурок «Житана» в пепельнице, заметил:

— А что говорить о Сирии? Она сражается, и иного выбора у нас нет. В марте прошлого года я сам выходил на демонстрации — я не во всём согласен с Асадом и не скрываю этого, но сейчас мы все должны быть вместе — против нас сражается исламский радикальный интернационал. Это просто ночной мрак, в котором ни книг не прочесть, ни даже глаз не рассмотреть. Ты знаешь, — Муршид поднял взгляд своих мудрых глаз, — а ведь они стали убивать врачей, писателей, артистов, преподавателей. Они хотят ввергнуть нас в средневековье. Европа называла просвещение ересью и сжигала его носителей на кострах. Американцы тоже вешали и сжигали, но только чернокожих. Так рождалась демократия. Теперь они кровью залили светские арабские страны, разрушив их и открыв путь салафизму.

В разговор вмешивается Риад — поэт из Харасты, пригорода столицы. Несколько дней назад мы познакомились с ним, когда делали репортаж: перед нашим приездом мины сначала легли прямо на детскую площадку, потом густо прошлись по верхним этажам пятиэтажек, а в довершение снайперы открыли огонь со стороны Думы по окнам квартир. Осколки мины едва не прошили крохотное тельце новорожденной девчушки — её прикрыла мама, врач, принимая их в себя. Спасла не в силу клятвы Гиппократа, а в силу материнского инстинкта. До этого дня, до этого часа спасала больных в городской больнице. Теперь она появится там нескоро…

Тогда Риад подошел к нам и с болью произнес:

— Почему они нас убивают? За что?!

Он снял с полки книгу:

— Это «По ком звонит колокол» — роман американца, ненавидевшего войну. Теперь я вкладываю другой смысл в эту фразу: он звонит по тем, кто принёс боль и страдания нашей родине. Эти жирные коты из-за океана натравили на нас крыс Аль Каиды, но они просчитались — наш народ не сломить. И я от имени наших поэтов, писателей, литераторов, нашего народа хочу сказать: «Спасибо, Россия, что ты есть, что сейчас ты прислала к нам своих сыновей, чтобы они, вернувшись, донесли слово правды о Сирии».

Я взял книгу — арабская вязь на серой обложке. Открыл титульный лист: на меня устало смотрел с чёрно-белой фотографии старик Хэм — Эрнест Хэмингуэй. Даже не устало — осуждающе, словно спрашивая: «А что ты сделал, чтобы здесь перестала литься кровь?»

На плечо легла широкая ладонь Фуада, писателя из Идлиба, специально приехавшего на нашу встречу:

— Ваша «АННА-НЬЮС» взорвала информационную блокаду, и мы этого не забудем. Вы сделали и делаете больше, чем все официальные агентства мира — вы рассказываете правду. Народ вас читает, слышит, видит и благодарит вас. Только вы показываете лицо войны: растерзанные насильниками тела женщин и детей, отрезанные головы, руки, ноги, разрушенные дома. Может быть, в заплывших равнодушием мозгах европейцев наконец-то наступит прояснение. Может быть, наконец-то поймут, что их демократия несёт смерть и разрушение, право на смерть, а не право на жизнь.

***
Мы расстались ближе к полуночи — всё никак не могли наговориться. Впервые за все время пребывания здесь ночь рассыпала над Дамаском звёзды — большие, белые, мерцающие, несущие умиротворение. И все равно что-то беспокоило, чего-то не хватало.

— Марат, — я тронул Марата Мусина за рукав куртки, — Вроде всё замечательно: и звёзды, и тишина разлилась, а на душе что-то неспокойно, будто чего-то не хватает.

Марат остановился, вслушиваясь в ночь, а потом сказал с грустью в голосе:

— Канонады не слышно и никто не стреляет. Быстро привыкаешь к голосу войны, а отвыкаешь не сразу.

— Лучше бы и не привыкать, дружище. Этой привычке душа противится.

— Ну, вот и будем продолжать бороться с дурными привычками, — улыбнулся Марат.

— Будем, Марат, конечно будем. И словом, и делом.

Дамаск-Москва-Белгород